Танцы мужчин - Страница 30

На музыкальном тротуаре плясали эйджуэйтеры - их было человек десять, одетых в черное, с накрашенными лбами; с кастаньетами в руках они напевали что-то бессмысленное... камень гром пали сюда... и прыгали с плитки на плитку, и получалось ритмично, однако никакой мелодии, только намек на нее и намеренная сбивка.

- Скаф, скаф, иди сюда! Спляшем!

- Скаф, подари автомат!

Где-то впереди послышался сильный удар, затем грохот сыплющихся камней, крики, аплодисменты - это дрались блуждающие дома, редкость в наше время где-то на улице Вотижару, пойдемте, пойдемте скорее, не так уже много-то их и осталось, этих блуждающих, что-то спокойны последнее время, стоят себе, никуда не рвутся.

Полотна мастеров, испещренные надписями, многие из которых были нецензурные, а остальные - либо плоские шуточки, либо объяснения в любви, - все это, тысячу раз виденное, сейчас раздражало Хаяни, приводило буквально в бешенство.

- Что со мной такое? Я ведь рад, что не заразился, честное слово, рад, - сказал себе Хаяни.

Оглушающий удар совсем рядом, звон стекол, звуки сыплющихся блоков, взрыв восторженных воплей. Хаяни резко прибавил шаг, потом побежал, вклинился в толпу зевак, завопил, еще ничего не видя, но оказалось, что не вовремя. На него удивленно оглянулись.

Дома расходились для очередного удара. Один был основательно покалечен, он угрожающе кренился, у другого был обломан только один угол да еще выбиты стекла. Все пространство вокруг домов было усыпано ломаными блоками и багряно сверкало битым стеклом.

Первый дом начал вдруг раскачиваться, все сильней и сильней. Казалось, вот-вот упадет.

- О! Сейчас подсечка будет! Повезло!

Все так же раскачиваясь, дом ринулся на своего противника. Тот стоял неподвижно и, казалось, ждал.

Движения были замедленны, как в рапидной съемке. Вот они на дистанции схватки, вот атакующий дом размахнулся, а второй, по-прежнему не трогаясь с места, начал разворот, подставляя под удар уже поврежденный угол.

Удар! В самый последний момент второй дом на максимальной скорости пошел навстречу первому, а первый, наклонясь максимально, коснулся его раздался скрежет, звон, и второй дом начал вдруг разворачиваться назад, он как бы терся о бок своего противника, давил его, а затем верхняя часть первого дома начала рассыпаться. Толпа взвыла.

Хаяни бесновался вместе со всеми. Ему не нравилось зрелище, но он хохотал, кричал, указывал пальцем, хватал кого-то за плечи, а потом сам не заметил, как снова оказался один.

- Ва-ню-чий скаф, полезай под шкаф! Ва-ню-чий скаф, полезай под шкаф!

Он снова побежал, но теперь у него появилась цель.

Хватит с меня, думал Хаяни, я приду и скажу, ребята, я с вами, не прогоняйте меня, а что обидел, так что ж - свои, как-нибудь разберемся. Я люблю вас, ребята. А Дайра скажет, что скафу любить не положено, что это мешает его работе, но он только скажет, а все равно примет, он ведь понимает, что совсем без близких нельзя, у него ведь и у самого рыльце-то ох как в пуху. А Сентаури ничего не скажет, только буркнет что-нибудь пиджачно-брючное, да бурчи сколько хочешь, я не в претензии, бурчи, дорогой, мы, может, и словом больше с тобой не обмолвимся, если трепа не считать, только поглядим друг на друга, только рядом станем - чего ж мне больше.

СЕНТАУРИ

Они остановились друг перед другом и посмотрели друг другу в глаза, и Хаяни протянул руку. Но Сентаури сорвал с плеча автомат и всадил в него очередь, и это было очень больно, и падать ужасно не хотелось, но что поделаешь, а Сентаури отбрасывал автомат, Сентаури тряс руками, Сентаури кричал что-то, и Хаяни сквозь боль подумал, ну какой я пиджак, ну, конечно, я все понял или вот-вот пойму, но не успел ничего понять, а все было так просто, он забыл, что по беглым импатам стреляют, что реакция на появление беглого импата доведена у скафов до рефлекса, потому что при таких встречах важно нанести удар первым; он ничего этого не успел, и Сентаури с перекошенным лицом стоял теперь перед ним на коленях и бормотал, морт, боже мой, морт, почему морт, хоть кто-нибудь, отзовитесь, что же это такое, почему не отвечает никто?

ДАЙРА, МАЛЬБЕЙЕР, СЕНТАУРИ, НИОРДАН

Дайра так никогда и не узнает, что случилось с его мальчишкой на самом деле. Всегда у Дайры будет ощущение, что мальчишка не умер, а убежал, хотя мало к тому будет у него оснований. В каждой странности своей последующей, жизни - в безмолвном телевызове, в неизвестном, который однажды ночью не посмеет войти к нему во двор и, потоптавшись у калитки, торопливо уйдет (а Дайра будет следить за ним из полувыключенного окна музыкальной), в небольшом букете красных цветов (это особенно! Никто из знакомых Дайры никогда не грешил и не будет грешить пристрастием к букетам), анонимно переданным в больницу, где, уже к старости, Дайра будет менять вдруг ставшие хрупкими кости; иногда в совсем уже мелочи, в слове, оброненном невпопад, - везде будет усматривать он присутствие сына.

Память услужливо исказит воспоминание об утреннем разговоре на кухне, переставит акценты, вставит несказанные слова, и все для того только, чтобы всю жизнь мучиться Дайре ненужным вопросом - почему, черт возьми, мальчишке надо было бежать от него, почему не подает он вестей о себе? Дайра никогда не сменит адреса, он снимет с дома замки, а уезжая надолго из дому, будет оставлять сыну записку.

То ему будет казаться, что Мальбейер соврал тогда на летном поле, то, вспоминая его искренние, напуганные глаза, он будет говорить себе, что это был тот самый раз, когда Мальбейер не врал. Время от времени Мальбейер будет приходить к нему в гости, обставляя свои визиты ненужной таинственностью, сидеть в музыкальной, изображать из себя страстного поклонника нарко, но никогда ни словом не обмолвятся они о мальчишке. Дайра будет считать, что Мальбейер молчит из садизма, может быть, неосознанного, а сам никогда о судьбе сына не спросит, хотя и будет готовиться к этому каждый раз, репетировать, примерять различные выражения.